Николай Шпыркович - Лепила[СИ]

— … Год ему всего тогда дали, в колонии для несовершеннолетних сидел, а пришел — сказал: «Мама, больше воровать не буду». Тату…, татуировки вот только себе сделал, насмотрел там у кого, не знаю, или так кто ему нарисовал. Сосед наш, дядя Миша, как их увидел, сильно рассердился. Он тоже, еще при Сталине, сидел. Так и сказал: «Дурак ты, Юрок, наколки твои большого спроса стоят, а спросят ведь — ты ответить не сможешь. Дадут тебе тогда, дураку, кирпич или стекло бутылочное, и будешь ты форс свой малолетний до живого мяса соскребать». Он, правда, его послушал, ничего больше не рисовал уж, на коже то. И не воровал, верно. Пил вот только, непутевый, как и батька его. С девкой этой, Викой или Вероникой, связался, жениться даже хотел. Она ему наплела что ребенка, мол, от него ждет. Может, и вправду от него ребеночек был, а там, кто его знает. Они ведь из деревни, как в Лесногорск уехали, так и не слуху, ни духу, за деньгами вот только раз приехал, говорил, киоск хочу открыть свой. А вчера мне соседка уж сказала, что вроде мой Юрка разбился, так я сегодня собралась и поехала, автобусы у нас только один раз ходят, сейчас вот только и добралась. Говорят, что сердце чует, а я и не чуяла ничего — вздохнула она.

— Вы, доктор, скажите, если лекарства какие надо, я корову продам, я дом продам, мне ведь не надо ничего, лишь бы он остался живой, хоть инвалид, хоть какой…

Мне, конечно, полагалось бы, стукнуть себя кулаком в грудь, расшибиться в лепешку, достать живую воду, которой по блату лечат олигархов и президентов, не спать ночей у постели больного, и дождаться, в итоге, чтобы веки у него затрепетали, а в открывшихся глазах появилась искра разума.

Только вот не было у меня живой воды, как не было ее у принцессы Дианы, президента Турции Тургута Озала, умершего от инфаркта и всех тех несчастных, разобранных на запчасти. Дофамин, вводимый чуть ли не струйно, не мог больше поддерживать работу сердца, перестали работать почки, кожа покрылась пятнисто–лиловым рисунком. Под утро, без 10 минут 4, монитор зазвенел, сигнализируя, что сдался последний бастион — крохотный центр в продолговатом мозге, отвечающий за сердечную деятельность. Реанимационные мероприятия, проводимые в течение 30 минут были неэффективными, к успеху не привели. В 420 констатирована биологическая смерть.

Корову она все–таки продала. Чтобы оплатить похороны.

— … Что Дмитрий Олегович, в окошко смотрите?

— Да вот, смотрю, Инночка, не пылит ли дорога, не спешит ли мне на выручку могучая Красная Армия.

— Американцы у Кинга обычно ждут кавалерию из–за холмов.

Ого. Инночка, у нас оказывается, кингоманка. Никогда бы не сказал, а, поди ж ты. Мне действительно впору уже было петь: «за решеткой сижу и с тоскою гляжу на свободу», хотя решеток никаких на окнах не было, за исключением тех идиотских колец в процедурной. Дверь, кстати, уже поставили, сигнализацию провели на второй день, так что до наших несчастных наркотиков достучаться было уже нельзя. И телефончик установили. Пароль, правда, дали банальный — «Рига». Хотя чего Рига — она же уже не наша? Звонить надоедало, но человек привыкает ко всему — что Рига не наша, что в отпуск не пускают, что Саддам Хусейн в трусах носит атомную бомбу и за это его надо «Томагавком» по башке — главное объяснить людям, зачем это надо и обязать их это делать.

Однако я отвлекся. После того, как Сергея выбили из строя, уже нельзя было говорить «отряд не заметил потери бойца». Очень даже заметил, поскольку отряд в настоящий момент состоял из меня одного — фельдмаршала, лейтенанта, рядового — все в одном лице. Можно было, конечно, дернуть Котофеича из отпуска, но, к сожалению, для этого пришлось бы бросить лучшие силы нашего чахлого угрозыска на поиски того хутора, куда Васька забурился — супруга Котофеича была не только не из нашего района, но вдобавок из такой глуши, что, как он рассказывал, «болото, где Сусанин утопил поляков, по сравнению с тещиным хутором — Бродвей». К тому же, проблему это решало все равно лишь на месяц. Через оный месяц идти в отпуск уже мне, да и Котофеичу надо же когда свой законный догулять, Серега же залег надолго — бедро не ребро, тех по 12 с каждой стороны. Так что по–любому надо было звать «варягов», то бишь командировочных специалистов из города. Был еще, правда, вариант — похерить круглосуточное дежурство в реанимации, работать только днем, а в ночное время возложить обязанности реаниматолога на дежурного врача. На этот способ решения проблемы был, что говорится, «на крайняк». Во–первых, ночью все равно не поспишь — задергают из дома, хирурги уже давно разучились оперировать под местной анестезией, даже на аппендицит без наркоза не пойдут, не говоря уже о более сложных операциях. Я тут как–то разыскал у Семеныча монографию еще военных лет — так там пули из сердца под новокаином доставали — и ничего, люди, вроде, даже выживали. Как говорится, «дас ист фантастиш», а ведь было же. Дежурные врачи тоже забыли, как тяжелых больных лечить. За годы существования реанимационного отделения все настолько привыкли, что избавиться от проблемы в виде тяжелого больного можно простым набором нашего телефона, что некоторых узких специалистов начинает бить мелкий тремор, при мысли о том, что им придется лечить инфаркт или инсульт.

Да и сам не усидишь дома. Ну что, в самом деле, дать наркоз бабульке, расписать лист интенсивной терапии и свалить? Они ведь не профессионалы, в своей разве что, сфере. Спрос на сок из пакетиков о–о–чень возрастет. Да и свои нервы подорвешь к едрене–фене.

Все это я изложил главврачу, который кивал головой, одновременно набирая телефон, дабы известить высокое начальство, что в маленьком районе большой губернии — дырка. И надо бы эту дырку чьей–нибудь задницей прикрыть. Там тоже, конечно, сезон отпусков, но кадров все же поболе будет. «Варяги» — тоже, в общем, не халва. Как придется. Некоторые едут в такие командировки, как в отпуск — водочки всласть покушать, да молодого медсестринского мясца, вдали от бдительных глаз и ушей отведать. К поступающим на их сменах больным они относятся, как к досадной, малозначащей детали, мешающей осуществлять эти два важных дела. Хотя, попадаются такие зубры — за неделю они тебе больше дадут, чем 2 месяца на курсах повышения квалификации профессора пробубнят.

Высокое начальство милостиво откликнулось на наш зов о помощи, и обещало «что–нибудь сделать».

— Ладно, Андрей Львович, сегодня я свое дежурство по любому отбуду ну, и завтра тоже как–нибудь продержусь, пока смена не приедет. Дети у меня дома не плачут, жена не ждет, я человек одинокий, свободный.

Разговор этот состоялся вскоре после того, как мы закончили латать Серегину ногу, и передо мной встал вопрос, который занимал еще Чернышевского. Высшие силы обещали прислать подмогу на следующий день, однако, когда, отбарабанив свое законное дежурство и половину дня следующего, я поинтересовался у Блажицкого, когда приедет смена, тот лишь развел руками — звонил мол, спрашивал, сказали, что приедет только завтра. Я подумал, подумал, вспомнил крылатое выражение Семеныча про хату и про пуню и согласился остаться на третьи сутки, чем грубо нарушил трудовое законодательство.

— Но, Андрей Львович, это последние. После них — уйду, даже если мне сообщат, что на окраине Лесногорска рухнул самолет Джорджа Буша, а его самого к нам в больницу Бобер волочет. Сначала воздухом надышусь, а потом уж приду гаранта американской демократии спасать.

— Если на Лесногорск рухнет «Боинг» Буша, спасаться придется в первую очередь нам самим, — резонно заметил главный. — Хорошо, выручи еще на денек, а там, глядишь, я все–таки начальство дожму.

Уж не знаю, на какие части тела начальства жал Блажицкий, мужик он, надо сказать, пробивной, и на своем месте, однако вскоре после нашего с Инночкой разговора главврач заглянул в реанимацию, довольно потирая руки.

— Завтра точно сказали, приедет, из областной больницы. Карпенко — знаешь такого?

Я пожал плечами: в областной больнице анестезиологов штук двадцать, причем все они тасуются как карты в колоде — не понравилось человеку в областной — плюнул, пошел в онкодиспансер, а оттуда, глядишь, во 2‑ю городскую. Не запросто, конечно, но возможностей для маневра больше, чем у меня здесь — нигде, кроме родной райбольницы я места в пределах района не найду, а уехать — считай, квартиру бросить. Однако до завтра надо было еще дотянуть.

После смерти Ласточкина, который, как я окончательно убедился, совершенно не мог интересовать Черепа, в реанимации оставалось два человека — толстяк с непроходимостью, и Серега. Толстяк выкарабкивался трудно, но, похоже было, проскочит. Серега же на второй день заявил, что чувствует себя хорошо, нога у него не болит, однако обстановка родного отделения действует угнетающе, особенно когда требуется отправлять физиологические надобности под бдительным взором соратников и подчиненных. Поскольку все у Сереги было, и вправду в порядке, по согласованию с Семенычем, мы перебросили коллегу в хирургию, в двухместную палату, Семеныч даже предлагал вообще туда никого не класть, однако Сергей этому решительно воспротивился: